Светлана Сорокина — одна из лучших информационных ведущих 1990-х, трижды лауреат премии ТЭФИ, теперь — преподаватель, автор и ведущая программ «В круге света» на радиостанции «Эхо Москвы» и «Сорокина» на телеканале «Дождь». Для проекта «Телезвезды» специальный корреспондент «Медузы» Катерина Гордеева поговорила со Светланой Сорокиной о том, как она попала на телевидение из озеленителей, о пацифистских новостях во время первой чеченской кампании и о том, как в последние дни НТВ она умоляла Германа Грефа прийти в студию.

— Мне кажется, будет правильно, если в самом начале интервью мы обозначим время, которое лично для вас определяется как лучшее и самое продуктивное для телевизионного журналиста, тележурналистики в нашей стране?

— Для меня, наверное, речь идет о 1987–2001 годах. Хотя, по справедливости, еще несколько лет после раскола 2001-го НТВ продолжало жить, дышать, выдавать какую-то отличную от других картинку. Надо признать, это тоже было временем расцвета. Но это уже не моя история.

— Вы были лицом, одним из лиц этого «золотого века». Часто горюете по, скажем так, утерянным возможностям?

— Нет. Я вообще не люблю вспоминать. И не люблю оглядываться. Не тот темперамент. Что было, то было. И слава богу, что это было в моей жизни.

Все мои жизненные развилки, они очень определенные. Ничего не переиграешь и не переиначишь. Да я и не хотела бы.

— Но есть же люди, в том числе, и из вашей прошлой жизни, выбор которых (и профессиональный, и человеческий) не стоил им карьеры. Вы как-то себе самой это объясняете? Ведь со многими из них вы рядом тысячу лет проработали, с кем-то даже дружили.

— Я без истерики смотрю на эти человеческие изменения. Не люблю драматизировать. В конце концов, всегда есть категория людей, которые нужны любой власти. И дело не только в профессионализме, но и в определенной человеческой гибкости, которую они могут проявить. Если мы не так гибки по-человечески и по-граждански, то это наши проблемы. Ну, значит, мы не можем. А есть люди, которые могут. Что тут обсуждать?

Другое дело, что у некоторых из этих людей, уверена, есть свой домашний ад и своя рефлексия по поводу того, что тоже было в их судьбе (например, тогда, когда наша судьба была общей). Мне кажется, у каждого человека есть свой набор переживаний. И, быть может, когда эти люди оглядываются назад, им больно. А может они и не оглядываются вовсе.

— Если оглянуться как следует, то мы с вами окажемся году, скажем, в 1986-87. За окном — Ленинград. А вы — озеленитель, так?

— Не совсем. Мы занимались инвентаризацией исторических садов и парков. Между прочим, я на этом поприще даже сделала небольшую карьеру: стала ведущим специалистом, училась в аспирантуре, собиралась засесть за научную работу. Жила спокойно: работала, ходила в театры, общалась с друзьями, была замужем. Но случилось нечто, совершенно с моей волей или какими-то моими устремлениями, не связанное: 30 лет назад, то есть летом 1985-го, Ленинградское телевидение объявило набор в студию дикторов.

Я телевизор не смотрела. Но об этом мне рассказала моя мама. Мамам все дети кажутся красивыми и умными. Мама спросила: может, интересно? Я посмеялась. А потом о том же самом мне рассказала секретарь директора нашего предприятия, и я ей говорю: ну о чем ты вообще? Но вышло смешно: моя телекарьера — абсолютно ее заслуга. Она без меня послала заявку и мою фотографию на студию. И потом мне уже рассказала, что я «прошла» отбор и теперь должна явиться на какие-то испытания. Я снова посмеялась и уехала отдыхать на юг. Дело было в сентябре.

— И ничего нигде не екнуло?

— Нет. Я замечательно и спокойно отдыхала. Вернулась и буквально на следующий день, мне позвонили на домашний телефон: «Приходите на первое испытание!» То есть, это все — цепь случайностей. Вернись я на день позже — никакого звонка, никаких испытаний. И никаких сожалений! Я ведь не то что не болела никаким телевидением тогда, я вообще не знала, где оно находится. Да и телевизор не смотрела. У меня была довольно насыщенная жизнь и без этого.

Мне было 29 лет, а диктору, согласно объявлению, следовало быть не старше тридцати. В общем, я пошла на первый тур. Желающих было человек сто. До сих пор помню одну женщину, которая казалась старше 30, но ей, видимо, было меньше. У нее такая интересная прическа была, как будто она просто вынула бигуди и не расчесала волосы. И она сидела и громко рассуждала: интересно, когда будут проводиться эти занятия, потому что с ее загрузкой ей не всякое время подойдет. И я поразилась: надо же, какая самоуверенная женщина — она уверена, что пройдет и все, а я — зачем я сюда пришла, что я тут буду делать? Но я как-то прошла первый тур, второй. И мне один знакомый даже сказал: «Можешь гордиться, это уже не позор — дойти до второго тура. На третьем тебя, конечно, срежут, так что можешь не ходить».

— Но вы пошли.

— Тут уж врубился комплекс отличницы: что значит не ходить? Третий тур заключался в том, что мы читали какие-то стихи и что-то говорили на камеру. Испытывающие нас должны были оценить, как мы выглядим в кадре. При этом буквально через неделю по основной работе мне надо было уезжать в долгую командировку. И я ужасно мучалась: соглашаться, отказываться. Вроде это — работа, а это — баловство какое-то, но раз уж ввязалась… И я подошла к режиссеру, который записывал наши испытания и прямо так говорю: «Знаете, вы мне сейчас скажите, я вообще прошла или нет?» И он ушел советоваться со своими. Они долго обсуждали, потому что брать меня не хотели. Потом я посмотрела пленку и поняла, что у них были за сомнения. Не знаю, сохранилась где-то эта запись или нет — я не хотела бы, чтобы она сохранилась, — но там я сидела, вжав голову в плечи, в платье с воротником-хомутом из коричневого бархата, которое взяла взаймы у сестрицы. Почему-то у меня на нервной почве покривился рот. И говорила я исподлобья. Страшная картина.

— Смешно.

— Я после просмотра этой записи чуть в реке Карповке не утопилась, а вам смешно. Но меня в итоге взяли. И когда редакция информации ленинградского телевидения стала искать новые лица, в частности для программы «Телекурьер», из нашей группы отобрали две пары мальчик-девочка для того, чтобы испытать боем уже в реальных условиях. Кстати, из-за этого я пропустила свадьбу своей московской подруги. И она со мной два года не разговаривала.

— Люди не то что подруг, семьи, детей, жизнь всю кладут на алтарь ТВ, а вы так спокойно рассказываете. Как будто у вас есть какая-то прививка от телевизионной болезни.

— Все события по нарастающей развивались. Тогдашний «Телекурьер» — это по субботам выезжали две бригады на микроавтобусах, один ведущий в одной бригаде, второй — в другой, снимали разные сюжеты субботней жизни города и отсылали эти бобины на студию. Называли это «полуживым» эфиром, потому что все монтировалось с колес, и вечером передача уже была в эфире. В общем, в такой вот субботний рейд взяли меня. Сказали: снимем один сюжет, не получится — в помойку, получится — значит, поучаствуешь. Мне досталось снимать о наборе ребят в Вагановское училище.

— Ну да. Ленинградское же телевидение.

— Я до сих пор помню: когда я ехала в метро на съемку, у меня от страха сводило живот, мне было плохо физически. Я сидела и думала: зачем я это делаю, куда я прусь, нужно развернуться и уехать. Я приехала туда, совершенно не понимая, что делать, а там вестибюль и мамаши раздевают детей: мальчики и девочки, которые идут в балет. Приезжает съемочная группа и понятно, как смотрит на меня. Они говорят: «Ну че, хочешь — начинай». У меня иногда бывает, что от страха несет. Вот меня от страха и понесло: я представилась в кадре, потом подвалила к этим ребятам и стала их спрашивать — единственное, что мне в голову пришло — любят ли они сладкое. И они, зайки, стали колоться и говорить, что они любят сладкое. А потом я их стала спрашивать, как же так — им придется разлюбить сладкое, неужели они к этому готовы? И они очень смешно говорили о том, что «ради искуйства» они готовы даже не есть шоколад. Получилось очень забавно, потом мы добавили интервью с преподавателями, что-то досняли, и получилась такая живая забавная зарисовка. Для меня все это было — как в тумане. Но, когда закончилась эта съемка и я с каким-то помутненным взором выползла вниз прощаться с бригадой, Толя Ильин, оператор, кстати, очень непростого характера, как потом жизнь показала, он взял и поцеловал мне руку. Я в ошалении на эту поцелованную руку посмотрела, после чего редактор Слава Нечаев сказал: «Ну, теперь поехали на студию». Мы вышли и сели в его «жигули» (группа уехала на автобусе). И это очень смешно — мне почему-то запомнилось, что «жигули» у него были зеленого цвета. Как потом выяснилось — они были кремовыми. Можете себе представить, в каком я была состоянии?

— И, наконец, заболели телевидением?

— Не знаю, но я стала работать внештатником и болтаться по коридорам телестудии, соответственно. Ставок в редакции информации не было. Меня определили в редакцию писем. С тех пор я ненавижу обратную связь с телезрителями, потому что это была перестройка, и люди писали письма тоннами. А в моем ведении были самые ходовые редакции: информации и публицистики. По тогдашним правилам надо было все письма читать и на все отвечать. Но не лично, а добиться ответа от редакции, от тех людей, которым, собственно, писали. Я носила эти письма авоськами домой, мы их обрабатывали с мамой, я это делала по ночам, все еще пытаясь совмещать это так называемое телевидение с нормальной работой. Кончилось тем, что я бросила аспирантуру.

— А ведь у вас могла бы быть нормальная человеческая жизнь.

— К концу 1986-го года мне показалось, что я сделала громадную ошибку, потому что никакой перспективы в этой моей телевизионной жизни нет, я работаю раз в месяц на программе «Телекурьер», а в остальное время сижу в отделе писем на крохотной зарплате. Без всяких перспектив. Среди женщин, обрабатывающих эти письма. В этот момент я еще и разошлась с мужем, который сильно не одобрял мой поход на телевидение. В общем, все в жизни пошло наперекосяк и я задепрессовала.

— Драматургия, как правило, устроена так, что в этот момент в жизни Золушки появляется Фея.

— К началу 1987-го года я понимала, что я полный вообще лузер и ничего не удалось. Я шла, опустив голову, по телевизионному коридору и уперлась прямо в режиссера Кирилла Михайловича Шишкина, который совсем недавно начал делать с Невзоровым передачу «600 секунд». И от них только что по своим личным причинам ушла ведущая-девушка. И Шишкин тоже шел, опустив голову. И уткнулся в меня. Мы посмотрели друг на друга. И вдруг он говорит: «О, а ты не хочешь попробоваться в программе „600 секунд“?» — «Хочу!» — «Завтра выезжаем на съемку».

— Это был тот самый пожалуй, удивительный момент в жизни нашего телевидения. Когда вот еще вчера оно было такое центральное и каменное, а сегодня, прямо на наших глазах, сделалось живым, актуальным, свежим: про меня, про страну, про людей. Как это происходило изнутри?

— Тогда еще не считали рейтинги, но то, что нас все смотрели, это правда. И я скажу больше: мне кажется, что именно тот период — это короткий золотой век Ленинградского телевидения, когда все его смотрели.

Оно быстрее развернулось. К тому же, так вышло, что именно в этот момент на ленинградском ТВ оказалась критическая масса тридцатилетних, которые уже что-то умели: операторы, режиссеры, ведущие. И мало того, что они что-то умели, они реально хотели это делать. И все совпало. И понеслось! «Телекурьер», «Монитор», «Пятое колесо», «Музыкальный ринг», потом еще «Общественное мнение», передача, которую Максимова делала. А в молодежной редакции — «Открытая дверь», ее «Сквозняк» у нас называли. То есть возникла какая-то серия передач на разные зрительские какие-то вкусы, и это все пользовалось безумным спросом, безумным. Ну и «600 секунд», разумеется.

— О, сколько молодых людей того поколения пошло в журналистику только потому, что первым человеком с микрофоном в кадре, которого они увидели, был Невзоров.

— «600 секунд» — это совместный продукт нескольких людей. И все рождалось на коленке. Ведь что такое изначально 600 секунд — это 10 минут времени после программы «Время», которые давали на региональные (в данном случае, ленинградские) новости. Они обычно начитывались диктором за кадром под видео. Типа «Сегодня первый секретарь встретился…» В общем, никому не нужная и никому не интересная история. И вдруг эти 10 минут отдали под что-то новенькое. И сначала была сделана такая клиповая десятиминутка с короткими сюжетами, даже без ведущих. А потом — появились мы, трое ведущих. Почему-то все забывают, что еще Вадик Медведев был ведущим.

И еще, конечно, что-то в воздухе произошло. Стало можно говорить обо всем. И говорить своим голосом. Цензура умерла прямо на наших глазах, если не сказать руках: у нас в конце коридора был кабинетик, куда нужно было относить эфирную папку для того, чтобы тебе ее завизировала специально сидевшая там тетенька по охране государственных тайн. В какой-то момент это было очень формально, а в какой-то момент вдруг оказалось «некогда» и мы решили «не пойдем». А в какой-то момент оказалось, что этой комнаты уже нет — она растворилась, как в Хогвартсе: только что дверь была и нету. И вроде как никогда не было.

— Но из «600 секунд» вы ушли.

— В какой-то момент все стало слишком уходить в политику. А я всегда исходила из того, что делаю городские социальные новости.

— Конфликт?

— Ну, да, мы не сработались. Неважно. Я не люблю на эту тему говорить. Во всяком случае, в какой-то момент я ушла на более или менее официознуютелестанцию «Факт».

Там я стала маяться в ощущении, что я опять не ту развилку прошла. Что все неинтересно, маета. Но тут в Петербург приехал Саша Гурнов. И передал мне приглашение поехать в Москву на, так сказать, зарождающееся российское телевидение.

— Это было от Добродеева приглашение?

— Приглашение передал Гурнов. Но инициировал его, разумеется, Олег. Вначале я наотрез отказалась: я же вся такая питерская-питерская, какая Москва? Но на стажировку приехала. Все еще сидели в Останкино. Это еще не было российское телевидение. Но это был конец 1990-го года. Ельцин свое распоряжение о российском телевидении уже подписал.

— Не могу себе представить этого знакомства. С одной стороны, вы — из Петербурга, главная телевизионная ведущая. А с другой стороны, все те, кто вел ТСН. Как вы знакомились?

— Да, уже была программа ТСН и утренняя программа. В утренней программе тогда работал Женя Киселев и Олег Добродеев, а в вечерней — Гурнов, Миткова и Осокин. Я со всеми ними познакомилась, сделала даже какие-то сюжетики для утренней программы, и даже один раз — вот анархия, вот это вообще сейчас даже представить себе невозможно, — меня в глухой ночи выпустили провести один выпуск ТСН. Очень смешно было.

И, поскольку я сама вполне случайно попала на телик, какого-то прям пиетета перед ними, наверное, столь же случайно попавшими туда, не испытывала. Познакомились и познакомились, тут же перешли на «ты», поскольку все были одного возраста. Я пробыла свою стажировку и вернулась домой. Вскоре после этого Олег [Добродеев] предложил мне быть ведущей в новостях нового российского телевидения.

И я сказала: «Я не хочу ехать. Давай я буду, ну не знаю, ленинградским корпунктом!» А он ответил, что денег на корпункт у телеканала нет. У меня был последний аргумент: «В Москве мне негде жить». И он сказал: «У нас есть служебная гостиница на улице Ямского поля». В общем, 8 марта 1991 года я сошла с перрона с одним чемоданчиком, думая, что это временная история — поживу в гостинице, немножко поработаю, потом вернусь в Питер. И все.

— «Все» в смысле начало или в смысле — конец?

— Слушайте, я Добродееву сразу честно сказала: я — провинциалка. Больших новостей не знаю и в жизни не делала. Я даже не понимаю, как к этому подступиться. Для меня половина слов, которые в федеральных новостях употребляют, незнакомы, не говоря уже о людях, которых я не знаю. В этот момент в кабинет зашел какой-то человек, тоже молодой. И Олег нас познакомил. Он сказал: «Это Николай Карлович Сванидзе, он будет возглавлять у нас отдел сбора информации. К нему ты можешь всегда обращаться для того, чтобы он объяснил, кто есть кто, помог сориентироваться и прочее». Ну и, вжав голову в плечи, я стала работать. Коллеги в этом смысле мне были не чета: Гурнов, Ростов и Киселев, — они же с иновещания пришли. А сам Николай Карлович, страшно сказать — институт США и Канады! В общем, я не просто чувствовала себя случайным человеком в этой компании. Я все время боялась, что меня разоблачат.

— Но именно вам, тем не менее, доверили вести первый в истории выпуск «Вестей» 13 мая 1991 года.

— Ой, это чистая случайность, на самом деле. Дело в том, что мы не знали точно, в какой день будет начало вещания. И мы в рабочем режиме готовили выпуски, чтобы стартануть в день икс. Так получилось, что этим днем оказалось 13 мая. Меня не выбирали на эту должность. Так совпало. И понеслось.

— С конями.

— С конями, да. Нам потом долго писали внимательные телезрители, что они не так запряжены, что художник не знает, как там оглобли располагаются.

Вообще я первые месяцы работы в «Вестях» вспоминаю как беспрерывный кошмар. Главное, что мне пришлось освоить — верстку. У меня же в Петербурге на «600 секундах» был салат «Весна»: сваливаешь все в кучу, и чем контрастнее сюжеты, тем лучше. А здесь-то должна была быть логика какая-то. И именно Добродеев меня однажды выучил раз и навсегда. Одну мою такую версточку Олег Борисыч так разобрал на летучке, таким катком по ней прошелся. И я запомнила логику верстки новостного выпуска на всю жизнь.

— А потом был первый вызов новому российскому ТВ. Переворот в прямом эфире. «Вести» в тот момент все еще возглавляет Добродеев, а вы…

— А у меня отдельная история. Ровно в эти дни я была в Петербурге: заболела мама и я уехала решать срочный вопрос с госпитализацией, с врачами. И отключилась от всего. Прекрасно помню, как я узнала том, что произошел путч: мы приехали встречать поезд из Москвы, которым приезжала моя старшая сестра, чтобы тоже участвовать в эпопее по спасению мамы. И вот мы стоим на перроне, встречаем этот ранний поезд и происходит что-то необычное: пару минут никто из поезда не выходит. Оказывается, в это время по радио, которое внутри состава, шли сообщения ГКЧП. И люди стояли в вагонах и слушали. Первой на перрон вышла проводница с перекошенным лицом, потом — пассажиры. Люди со странными лицами тихо и печально шли мимо нас. А сестра сразу спросила: «Вы что, вы знаете, что переворот?» Дальше мы уже побежали в машину, врубили радио, потом я стала звонить Добродееву: «Олег, мне приезжать?» Он говорит: «Не надо, занимайся матерью, если что, я с тобой свяжусь, не приезжай». В общем, я металась по Питеру, занималась мамой, и мне дико мешал путч, потому что все не работали, а говорили о политике, а мне нужно было, чтобы работали и лечили маму.

— А вообще такое с вами было, чтобы профессия побеждала человека?

— Как правило, это было связано с ажиотажем, когда ты очень хочешь что-то выдать в эфир и упускаешь то, что сейчас называется верификацией фактов. Я, например, однажды прямо под Новый год Собчака отправила в отставку, не проверив факты. Собчак потом мне рассказывал, что я испортила ему новогоднее застолье, потому что он всю ночь пытался понять, откуда это?

— В 1991-м все как-то быстро пришло в норму и воспринималось как победа добра над злом, будущего над прошлым. Но прошло всего два года и наступил 1993-й. И вы — снова в прямом эфире. И что-то надо говорить. Кто решает что и как?

— У меня воспоминания о 1993-м как о каком-то кошмаре непреходящем. Там все оказывается труднее и страшнее, чем два года назад. Сейчас уже можно сформулировать вопросы: кто допустил какую-то роковую ошибку, почему не случились хоть какие-то договоренности, как могло дойти до того, что бомбили, обстреливали здание? Как вообще могло дойти до такого, что обстреливали парламент? Но вопросы — это сейчас. А тогда — нескончаемый кошмар. Вы же помните, все началось с «Останкино», с отключения вещания. Наша редакция как раз сидела в телецентре, но меня там не было. Когда оборвался эфир, я тут же рванула на Яму (телецентр на улице Ямского поля — прим. «Медузы»). Надо было готовить выпуск. У нас была возможность выйти в эфир из резервных студий. Редакция туда перебралась: отключать вещание было нельзя! Люди должны узнавать, что происходит.

— Кто-то контролировал, какую информацию давать в эфир, какую — нет?

— Нет. Это были, что называется, боевые сводки в режиме реального времени. Мы получали информацию по телефону, от наших корреспондентов, которые ездили по городу, от очевидцев, которые звонили в редакцию, из каких-то агентств, с которыми тогда было худо. Мы лепили все, что приходило, и выдавали в эфир. Без какой-либо другой задачи.

Удивительная штука: когда ты занят, то не концентрируешься особо на опасности. Но я помню в какой момент по-настоящему испугалась: когда под окнами раздалась автоматная очередь. И я поняла, что значит выражение — искать пятый угол. Потому что у здания на Яме вся стена — это окна. У нас — второй этаж. И скрыться некуда.

И еще помню, под утро я пошла к сестре на Тишинку, чтобы поспать несколько часов, а потом вернуться на работу. И я легла, закрыла глаза и взмолилась о том, чтобы все, что вокруг, оказалось мороком, кошмаром, который — я посплю — и рассосется. Так с болезнью бывает, когда после ночи бреда утром спадает температура. Я проснулась под канонаду. Это на Пресне начался бой, началась стрельба. И я рванула на работу и там уже по CNN видела, как стреляют по Белому дому.

— Я знаю людей, которые во время «Норд-Оста» ложились спать с включенным на серое шуршание телевизором, чтобы, если штурм (ведь его станут показывать в прямом эфире), проснуться и мчаться на работу.

— «Норд-Ост» — это особая история. Мы тогда все в обнимку с телевизором, конечно, были. Помню, как я ездила по городу с, разумеется, включенным радио, останавливалась возле магазинов, где продавались телевизоры, забегала туда, чтобы посмотреть картинку происходящего. И я была не одна такая — люди просто вваливались в эти магазины толпами. В любое место, где можно было что-то увидеть, что происходит, они прибегали. И это был отдельный кошмар. Вообще столько кошмаров было, когда сейчас оглянешься.

До 1997 года я отработала в «Вестях». А потом все кончилось.

— Что случилось?

— Сейчас понимаю: я подорвалась на первой чеченской войне. Если помните, мы эту войну информационно проиграли — я имею в виду российское руководство. Генеральная линия «мы правы и мы единственные, кто носитель истины», — это не состоялось. Ее неумело как-то пытались организовать, но не получилось, потому что в тех же «Вестях», где я работала, постоянно появлялись сюжеты о том, как страдает и погибает мирное население, как бездарно проводятся те или иные операции. А я мало того, что пацифист, я с самого начала войны понимала, что это страшная трагедия, которая непонятно чем кончится. С плохими прогнозами просто: они обычно сбываются. Эта война обернулась гуманитарной катастрофой для всех. А у меня, в связи с пацифистским уклоном моих новостных выпусков, просто были неприятности на работе.

— Нервы не выдерживали? Я слышала, вы однажды заплакали прямо в эфире.

— Я даже предполагаю, в какой момент: мои коллеги, немецкие журналисты, сняли материал в Грозном про двух мальчишек. Оба были полукровки. И оба остались без родителей: остальных сирот забрала родня, а эти остались жить в развалинах Грозного. В Германии эта история вызвала всплеск эмоций. И мне позвонила продюсер, моя знакомая, и сказала: не хочешь ли ты взять в эфир материалы? Я взяла видео, написала текст и выдала сюжет в эфир. У меня ощущение, что после того, как я в эфире этот сюжет увидела, у меня в глазах стояли слезы. А так, чтобы прямо реветь, — ну нет, конечно.

— Но это, конечно, невиданная по нынешним временам свобода: берете в эфир, что хотите, сами сюжеты делаете, сами выбираете.

— Мы делали «авторские новости». Я сегодня об этом вспоминаю и мне так странно, что это вообще было возможно. Но тогда такое было в порядке вещей. Как каждому ведущему казалось, как виделась новостная повестка, так он и делал. И новости мои отличались от того, что делал Флярковский, новости Флярковского отличались от того, что Юра Ростов делал и так далее. В какой-то момент это, видимо, кончилось. А потом у меня стали возникать постоянные неприятности и стычки с руководством. Впрочем, руководство тоже все время менялось: убрали Попцова, потом был Сагалаев, после Сагалаева на короткое время поставили Сванидзе. И вот Сванидзе меня из «Вестей» и выпер.

— Нормальное завершение совместной работы.

— Сейчас я Коле даже благодарна. Тогда он сказал мне, возможно, справедливую вещь: надо перестать самовыражаться в новостях. Он был прав. Время авторства заканчивалось. Наступало другое время. Он мне тогда сказал: «Делай другую передачу, а из новостей я тебя убираю».

— А вы обиделись и ушли?

— А я сказала, что я тогда вообще ухожу. И, кстати говоря, в тот момент именно Добродеев позвал меня на НТВ.

— Складывается ощущение, что Олег Борисович как-то забегал все время немного вперед и оттуда всех зазывал в светлое будущее.

— Да. Надо сказать, что за пару лет до этого отношения между «Вестями» и НТВ были уже непростыми и даже трагическими: НТВ встало на ноги, их новости были очень сильными, появилось вот это «Новости — наша профессия». И люди из «Вестей» уходили туда целыми бригадами. Не только потому, что там больше платили. Но и по тому, как все развивалось: престижная, сильная, технически оснащенная и какая-то такая красивая компания, куда было круто уйти. И я помню, как меня добил случай, когда Сережа Морозов (в настоящее время корреспондент информационной редакции НТВ — прим. «Медузы») уходил. Он был редактором-международником в моей бригаде. Я его очень ценила, потому что он был замечательный, грамотный и прочее. И когда он пришел ко мне и сказал, что он уходит на НТВ, помню, я почти расплакалась: «Мне нечем аргументировать, я не могу тебя уговорить остаться, но я очень расстроена».

— Пройдет несколько лет и многие из тех, кто ушел в конце 1990-х, снова вернутся в «Вести».

— Потому что туда опять придет Олег, который модернизирует новостную службу РТР и опять позовет ребят за собой. Такой наш Моисей профессиональный: водит за собой народы. Но вот в 1997-м Добродеев позвал на НТВ меня. Причем интересно, что в этот момент, уйдя из «Вестей», я получила сразу несколько предложений. В том числе, например, предложение вести программу «Время». Ее сделал Саша Любимов, который тогда короткое время заправлял в новостях на Первом канале. И вот тут возник Олег.

— Неужели колебались?

— Я приехала говорить с Добродеевым и сказала: «Что я у вас буду делать? У вас есть новости, которые ведут Осокин и Миткова, там нет необходимости что-либо менять. Мне нет места». Он сказал: «Что-нибудь придумаем». Меня это очень смутило, потому что «что-нибудь» — это так неопределенно. Но едва я доехала от Останкино до Ямского поля, как Добродеев мне перезвонил: «Я придумал. У нас есть программа „Герой дня“. Там меняющиеся ведущие. А надо, чтобы формат был с определенной историей, под одного человека — ты можешь попробовать». И вот за это предложение я ему страшно благодарна, потому что это были два с половиной года невероятного драйва.

— Сейчас такого жанра на нашем ТВ нет: ежедневное актуальное интервью. Но я и не могу представить, где набрать столько героев.

— Это довольно трудно: каждый день должно быть попадание, должен быть найден нужный человек, тема, вопросы, согласие.

— Неужели у вас вообще не было «консервов»?

— Представьте себе.

— Как вы держались?

— Не знаю. Но я чувствовала себя хорошо. Не вышли мы в эфир только дважды за два с половиной года! Один раз технически не состоялся телемост: пропал сигнал. А другой раз — не поверите — не помню.

— Ваше интервью с Путиным — это уже апокриф.

— Первое интервью с Владимиром Владимировичем я делала, когда он возглавил ФСБ. Он, я знаю, не любил приходить в студию. А мы — очень редко выезжали. Но тут был именно такой случай: мы поехали к нему на Лубянку и там записывали интервью. Оно было, прямо скажем, никакое. Я отлично помню, что он все время подчеркивал, что он чиновник, а не политик, что он всего лишь выполняет задачу. И я записала это интервью и подумала, что вряд ли он будет моим частым гостем, потому что скучно, неинтересно. Потом, правда, еще пару раз возникали ситуации, когда мне зачем-то нужно было его интервью в должности руководителя ФСБ. И я звонила в его приемную сама. И каждый раз он обязательно сам отзванивал и объяснял, например, почему он не может прийти. Но до премьерства он к нам больше не пришел в передачу ни разу. Тем не менее было ощущение, что он очень внимателен к просьбе журналиста, что и позволило мне на голубом глазу позвонить в приемную в августе 1999 года. До переизбрания Ельцина очень мало времени и вполне вероятно, это — преемник. И я звоню Кулистикову (в 2000-м — руководитель службы информации НТВ — прим. «Медузы»): «Володя, а не попробовать ли нам позвать Владимира Владимировича?» Ну он мне в своем духе: «Старуха, ты представляешь себе, сколько сейчас людей охотятся и пытаются взять у него интервью, ты это представляешь себе, все с ума посходили! Ну ты, старуха, даешь!» — «Но попробовать-то можно», — «Ну, пробуй, конечно, что, если тебе не сидится — пробуй».

— Узнаваемо.

— Ну это — Кулистиков. В общем, я по привычке звоню в приемную на Лубянке, а мне говорят, что Путина нет на месте. Разумеется, он в Кремле. Я прошу передать мою просьбу. И через короткое время мне отзванивает сам Владимир Владимирович и говорит: «Светлана Иннокентьевна, ну вы же понимаете — что я сегодня могу сказать? Как гром среди ясного неба я получил это повышение».

— Вспоминается недавнее первое после назначения интервью нового тульского губернатора.

— Да, похоже. Но я тогда Путину ответила: «Владимир Владимирович, это вообще моя проблема — что спросить, а что ответить, я думаю, вы найдете. А вопросы у меня», — «Ну, а какие вопросы?», — спрашивает Путин. Говорю: «Вопросы я придумаю, вы только скажите: вы готовы?». И он сказал: «Ну хорошо, вы можете подъехать ко мне на Лубянку, я сейчас туда вернусь, и мы переговорим с вами». То есть, мне надо было приехать без съемочной группы, просто на разговор. Я поехала, по дороге судорожно с редакторами обсуждая, какие вопросы можно предложить, о чем говорить, как все это организовать и так далее. Мы с ним переговорили: я его всячески пыталась убедить, что это важно — появиться в этот день, что так вообще принято во всем мире: он должен выйти в люди в день назначения. И он сказал: «Ну хорошо, давайте тогда вот вечером, часов в восемь, вы приезжаете со съемочной группой в Кремль». Уже в Кремль.

Из этого интервью я помню только, что я в первый раз столкнулась с этим вот специфическим чувством юмора Владимира Владимировича. Потому что именно в том интервью я его таки спросила: «Что вы теперь скажете: вы политик или чиновник?» И он опять говорил о том, что это все равно должность не политика, а чиновника, он все равно настаивает на этом и прочее. А в конце я его спросила, а что он будет делать, если опять столкнется, как многие его предшественники, с ситуацией, когда люди выходят на улицы, садятся на рельсы, перекрывают дороги, стучат касками и прочее. И он переспросил: «Так выйдут или сядут?» А я говорю: «Ну, выйдут» — «Тогда сядут», — ответил Путин. Вот это я помню отлично.

— История того интервью — это же еще история про Кулистикова. Удивительного телевизионного начальника: талантливого, умного, хитрого, непредсказуемого, как бы отсутствующего, но все равно всем управляющего. Какие у вас с ним были отношения?

— Кулистиков был долгое время моим единственным начальником на программе «Герой дня». А надо сказать, что мы своей маленькой командой сидели на другом этаже — вот все на восьмом, а у нас комнатка на седьмом этаже была. И мы все время как-то отдельно были. И всякие сплетни и слухи, а также идеологические веяния нас обходили стороной. Не могу вспомнить, чтобы какого-то гостя мне «спустили» сверху. И с Кулистиковым было просто: мы с ним сверялись. Он звонил и спрашивал: «Ну, Светлана Иннокентьевна, кто там у нас сегодня?» Я отвечала, например: «Петров». Он: «Ну чего-то слабовато как-то, нет? А чего мы взяли-то его?» Я ему объясняла. Или он меня переубеждал. И мы начинали кого-то другого искать. Иногда он меня поддерживал. Например, звоню: «Володя, я не знаю, что делать, у нас никого нет, уже 4 часа, все пропало». Он: «Ну, ты должна понимать — передачка должна выйти в эфир». Вот это вот любимое его выражение было.

Помню как-то я решила позвать в эфир Лукашенко. Был как раз период, когда Лукашенко очень верил, что две страны объединятся и он будет президентом. Но НТВ он не любил, а тут приехал в Москву по делам государственным, и мы решили попробовать его зазвать. Долго разговаривали с пресс-службами и вроде договорились. И я говорю накануне Кулистикову: «У нас завтра должен быть Лукашенко». — «Старуха, ты понимаешь, Лукашенко — очень специальный человек. Он может кинуть в последний момент, к нему Евгений Алексеевич аж в его резиденцию приезжал, целовал траву и уходил домой. Он может все, что угодно, поэтому готовьте резерв, Лукашенко у тебя не будет, это можешь даже не сомневаться. А уж чтобы приехал сюда, в „Останкино“, в студию — да не будет этого! Ну, Света, ну ты вообще». На следующий смотрим, спецслужбы зачищают всю площадку от машин перед 17 подъездом. Я звоню Кулистикову: «Володь, вроде как зачищают и все». Он: «Даже не обращай внимания — как зачистили, так и снова вернут, не-не-не, не будет Лукашенко» — «Володь, к нам приехала служба безопасности, проверяет тут студию, коридоры, ходят». — «Да ну, перестань, им делать нечего, вот они это все» — «Володя, Лукашенко идет по коридору!» — «По какому коридору?!» — «По нашему коридору!» — «Да ты что?!» И дальше проход торжественный Лукашенко, сзади которого идет посольство в полном составе, куча охраны. И Лукашенко у меня был в эфире. Но самое смешное было потом, потому что потом Лукашенко мне сделал предложение быть у него личным пресс-секретарем.

— Эх, как по-другому могла бы сложиться ваша жизнь.

— Могла. Но не сложилась. Я отказалась. А он говорит: «А ты что, меня не проводишь, что ли?» И вот мы идем этой толпой с Лукашенко по коридору, сзади куча народа, люди, случайно выглядывающие из кабинетов, тут же назад втягиваются. Выходим на крыльцо 17 подъезда, а под ним в то время жила собака, у которой родились щенки. И вот один щенок телепает поперек крыльца, а мы с Лукашенко, значит, торжественно выходим. И тут же один из охранников кидается, хватает щенка за шкирку и отбрасывает в сторону. Я тут же встаю в стойку: «Да что ж такое, чем щенок-то помешал?!» А Лукашенко на меня оборачивается и так говорит, прямо глядя мне в глаза: «Та яму ш не больно!». Никогда не забуду.

— Мне кажется, единственный, кто к вам не приходил, — Горбачев. Так?

— Я с Горбачевым делала интервью для документальных фильмов. Одно из наиболее запомнившихся — после смерти Раисы Максимовны. Мы как раз делали фильм «Первая леди», потому что было понятно, что Раиса Максимовна угасает, уходит. И, когда фильм был почти готов, ее не стало. И было понятно, что нужно сделать интервью с Горбачевым. И было безумно трудно его уговорить. Но я как-то уговорила. И интервью состоялось. И, помню, мы с ним разговаривали, разговаривали, а в конце, я уже закончила практически, и он вдруг говорит: «А вы знаете, ночью тут раздается звонок по телефону, я беру трубку — а там ее голос». И слезы в глазах. Это был очень тяжелый и очень сильный момент.

— Зачем вы пошли в ток-шоу?

— Опять обстоятельства. В 2000-м году ушел Добродеев.

— Опять Добродеев!

— Ну да. На его, освободившееся, место пришел Женя Киселев. И у него получилось очень много дел: «Итоги», административная колоссальная нагрузка, а еще ток-шоу «Глас народа». И он понял, что ему не потянуть столько. В какой-то момент я пробегала по коридору, мы столкнулись и он спросил, не хочу ли я попробовать вести «Глас народа». Я согласилась. И вела его весь этот трудный период — зима 2000-2001-го, когда громили НТВ, — и мы превратились в какую-то площадку безумия.

— Маленькая Болотная площадь.

— К началу 2001 года мы уже были в блокаде: к нам перестали ходить более или менее властные люди, которым появление на НТВ было опасно для карьеры. И шли одни и те же. И темы одни и те же. И общее состояние дикое.

Я, кстати, до сих пор, что бы ни случилось, хорошо отношусь к Герману Грефу. Он пришел ко мне в одну из самых последних программ, причем он был министром. И мне сказали, что он вроде бы согласился прийти в Останкино, мол, он самостоятельный человек и принял такое решение. А в последний момент — вот у нас вечером ток-шоу в прямом эфире, а днем я еду на работу, сама рулю своими «жигулями» и вдруг мне звонит редактор и говорит: «Слушай, кошмар, Греф отказался». Я помню, я тут же въехала носом в сугроб. Трясущейся рукой набрала приемную Грефа, попросила меня с ним соединить. И он, замечательный человек, не отказался со мной говорить, взял трубку и стал объяснять мне честно, что ему это просто сейчас вот нехорошо идти на НТВ. А было уже не просто «нехорошо», был апогей! Конец зимы 2001-го. И я просто чуть ли не зарыдала в трубку. Я сказала, что я умоляю его, вот просто умоляю, что могу сейчас выйти и встать в сугроб на колени и просить, чтобы он пришел. Он как-то засмущался, видимо, живо представил себе эту картину. И сказал: «Ну хорошо, я приду». И пришел.

А мне потом администратор рассказывал, что бедный Греф сидит в переговорной с кем-то из гостей, смотрит в телевизор, который показывает наши сумасшедшие НТВ-шные новости и говорит: «Господи, что я тут делаю, зачем?». Но не ушел.

— А потом начнется: опять приедет Добродеев, люди с портретами пойдут на одну сторону улицы Академика Королева, потом на другую… Переломанные судьбы, разрушенные телеканалы. И памятник той эпохе в виде нынешнего телевидения. Про которое, например, нельзя сказать, что оно непрофессионально.

— Разумеется, нельзя. Кто вообще сказал, что нынешние «Вести» сделаны непрофессионально? Они профессиональные, просто перед ними стоит совершенно другая задача.

— Но смотришь их и кажется, что времени о котором вы рассказываете, не было. Вас — не было.

— Ну я, слава Богу, помню, что я была. И никто уже ничего не вымарает и не вычеркнет. Плакать о прошлом — бессмысленно. Но и делать вид, что ничего такого в моей судьбе не было, я не буду. За все что было — благодарна. А остальное — время рассудит.