Его расследования независимы от закона, который в России всегда «торжествует». Автор и ведущий «Независимого расследования» на канале НТВ Николай Николаев в беседе с нашим корреспондентом подтвердил, что политические разногласия НТВ и Кремля отчасти вызваны и темами его передач.

— Сложности в работе и наше противостояние с властью появились после мартовской программы «Рязанский сахар». Она была посвящена так называемым учениям в Рязани, когда якобы ФСБ умышленно подложила некое взрывчатое устройство, чтобы проверить бдительность местной ФСБ, местной милиции и жителей. Это до сих пор очень темная история, например, зачем после учений ФСБ понадобилось возбуждать уголовное дело по статье 205 — терроризм? Но получилось, что эта программа совпала по времени с президентскими выборами, и теперь уже бывшие коллеги Владимира Владимировича посчитали, что мы провели спланированную акцию по дискредитации будущего президента, хотя на самом деле противостоять ему было бессмысленно уже тогда.

И фактически после выхода «Рязанского сахара» всем представителям силовых структур запретили приходить к нам на передачу. Поэтому мы сейчас и находимся в определенном вакууме: расследование стало независимым полностью — без действующих представителей прокуратуры, следственного комитета, ФСБ. В известной степени это даже очистило программу, потому что та тенденциозность, которая присуща представителям официального следствия, исчезла. Так что если нам и хотели навредить, то у них это не получилось.

— Помимо программы «Рязанский сахар», какие еще темы оказались принципиальными для силовиков?

— Трудно обозначить то, что не вызвало негативную реакцию. Беремся делать программу об убийстве банкира Кивилиди — тут же получаем запрет из московской прокуратуры, да еще с угрозами: если только выпустите передачу, мы на вас потом... Они даже приходили сюда в Останкино.

Мы пытаемся найти трехнедельного младенца Егора Несевича, похищенного около женской консультации у Казанского вокзала в Москве, — натыкаемся на стену, возведенную работниками уголовного розыска.

— Если подойти с их позиции, вам не кажется, что, если дело не закрыто, ваша работа может мешать объективно следствию?

— Это хорошо сложившийся стереотип. Жанр нашей передачи — только расследование. У нас нет цели кого-то в чем-то обвинять, мы вообще далеки от функций обвинителей или адвокатов. Нас интересует, что было и как. Никаких оценок — это было нами декларировано изначально.

— Хорошо, но ведь у вас были наверняка иные отношения с правоохранительными органами раньше. Вас просили вывести на тех или иных людей, показать документы — ну что-то в этом роде?

— Да. Мы помогали следствию, когда не ждали в ответ возможной провокации с их стороны.

— То есть?

— Нас могут потом в чем-то уличить. Съемка скрытой камерой, вторжение в частную жизнь.

— Вы действуете и на грани фола?

— Иногда. Но за рамки закона стараемся не выходить

— Но прецеденты были?

— Бывает всякое, но все надо доказывать. Если вернуться к теме провокаций со стороны силовиков, могу привести пример.

Летом прошла информация по одному из агентств, что в аэропорту «Шереметьево» задержали сотрудницу «Независимого расследования» с наркотиками. В тексте была и фамилия, но у нас такой сотрудницы никогда не было. Пока мы связывались с агентством, услышали «новость» уже по радио — оперативная работа, что сказать... Выяснили: информацию в агентство подбросили пограничники. Да, это была сотрудница НТВ, но совершенно другой программы.

— Вы исключаете возможность простой ошибки?

— Исключаю. И вот почему: слишком велико желание силовиков пришить нам все что угодно, хоть в педофилии обвинить... Думаю, примеры приводить излишне. Это уже история сосуществования НТВ и нынешней власти.

— Скажите, органы следствия пытались выступать в роли цензоров?

— Не раз они предлагали присутствовать на монтаже. Бесконечные советы: вот этот кусочек убери, вот этот добавь... Обычно я им говорю так: ребята, давайте я к вам на Лубянку подъеду, пару дел полистаю, может, чем помогу.

— Вам ни разу не приходилось идти у них на поводу?

— Пришлось только один раз, когда наше прежнее руководство в лице Олега Добродеева вынудило нас монтировать программу, посвященную убийству Дмитрия Холодова, вместе с сотрудниками газеты «Московский комсомолец».

— Чем это было мотивировано?

— Знаете, я особенно не вторгался в истинный смысл этого распоряжения. Правда, теперь сотрудники «МК» забыли, что присутствовали на монтаже, и когда начался суд по делу об убийстве Дмитрия Холодова, они стали меня упрекать, что я сделал программу, оправдывающую подсудимых. Хотя вырезанного по их указанию материала хватило бы еще на половину уголовного дела точно.

— Скажите, а вы изучали опыт реальной работы следователей? Вам приходится использовать какие-то их приемы?

— Нет, тогда мы бы не были независимым расследованием. Зачем нам приемы, оставшиеся с советских времен и потому уже обреченные на безжизненность? Все наши следственные органы довели страну до того, что полтора миллиона человек сидят, страна поет блатные песни, жаргонизмы пришли из зон и тюрем в повседневную речь... Разве что Уголовный кодекс теперь не в дефиците — по конкретному делу я, естественно, смотрю трактовку интересующих меня статей. А ведь первый УК, хрущевский, был буквально полуподпольной литературой... А незнание закона не освобождало от ответственности.

— Вы считаете, что большой процент сидевших — это вина правоохранительных органов?

— Вы знаете, если под следствием сидят в Бутырке по три года, — да. На следствие отведено законом два месяца. Потом должен быть суд — или должны отпускать и снимать обвинение.

— Вы часто сталкиваетесь с нарушениями прокуратуры в ходе своих расследований?

— Нет, но меня даже порой обескураживают отсутствие фантазии и стереотипность мышления следователей. Преступный мир в своем мировоззрении уже их обошел. И поэтому у них многое получается лучше...

— И все-таки: вам лучше с силовиками или без?

— Есть люди, которые все-таки приходят. Честь им и хвала. Эти люди понимают, что этот бойкот объявлен не нам, а налогоплательщику-зрителю, который хочет знать правду и даже обязан ее знать. Если бы мы пошли навстречу силовикам, делая передачи так, как им хочется, получился бы налет ведомственности: нам пришлось бы что-то резать, что-то, наоборот, добавлять. Есть, знаете ли, такие расследования, где на каждом планчике в углу титр — «съемка предоставлена ЦОС МВД» или ЦОС ФСБ... Так, конечно, проще. Но не для нас.

Я нигде дверями не хлопал и готов к контактам, но конструктивным. Более того, журналисты и пресс-службы силовиков должны сотрудничать.

Если нас захотят закрыть — закроют. Но я точно знаю: те из офицеров, кто не приходит к нам сегодня, «Независимое расследование» смотрят. Надеюсь, они не хотят лишить себя интересной программы в четверг вечером.

— Давайте поговорим о проблемах с другими присутствующими в студии людьми. Сложно заставить людей вспоминать трагедию перед всеми, на экране?

— Реакция героев для меня парадоксальна. Я сам очень сильно переживал и долго думал перед первой программой: какой она будет. Но оказалось, люди заинтересованы, отвечать на самые страшные для себя вопросы. Среди героев много тех, кого в жизни по-человечески никто ни разу не выслушал. Когда человек видит, что его поймут, что его никто не осудит, что ему хотят помочь, он начинает выдавать такие откровения... Нужно видеть их лица в этот момент.

— Есть другая категория, которую нужно уговаривать?

— Такие к нам не приходят. Вчера у нас была девушка, которую очень многие люди подозревают в сокрытии фактов одного преступления. Мы попросили ее прямо в студии пройти тест на детекторе лжи. Она согласилась. И, видимо, не могла поступить иначе при столь многолюдной аудитории.

— А откуда у вас детектор — программный, что ли?

— Да нет, просто мы попросили его у специалистов. Понимаете, мы всегда пытаемся внести какие-то новые, в том числе и режиссерские, приемы в сценарий. Наша программа — это спектакль. Это драматургия.

— Драматург Николаев учитывает возможную неприязнь присутствующих в студии друг к другу? Вы их рассаживаете как-то специально?

— Чем непредсказуемее будет рассадка, чем чаще они будут вступать в диалоги и конфликты, тем интереснее. Это же ток-шоу. Для ведущего это всегда праздник.

— Ну знаете, у нас и в Думе дерутся. Вы этого не боитесь?

— Бывает на грани драки. Ведущий сразу разряжает ситуацию. Изменяет тематику расследования, дает сюжет — иначе будет свалка. Ведущий должен быть жестким. Есть ходы разной силы, и поддержать нужную температуру можно всегда.

— И все-таки взрыв для всех трагедия, а для журналиста — главная новость?

— Нет, почему? Я давно уже в информации, причем в информации криминальной, то есть плохих новостей, и не могу согласиться с подобной трактовкой. Любую новость, самую ужасную, можно сделать без моря крови, без излишней детализации, и это будет интересно. Главный критерий — чтоб было интересно самому репортеру. Я считаю, что наша программа существует не для того, чтобы пугать людей, а чтобы помогать им.

— Вам не кажется, что в человеке есть определенная потребность получать плохие новости, хотя бы чтобы понять, что такое новости хорошие. Неужели популярность вашей программы никак не связана с актуальностью криминальной тематики?

— Ну если вам нравится такое объяснение — думайте так. Я с вами не согласен. Кстати, в отличие от других ток-шоу у нашей программы нет аналогов ни в одной другой точке планеты. Мы не смакуем плохие новости. Вы не представляете, какую жуть можно нагнать в любом нашем эфире. Мы не разговариваем на языке сводок.

— Итак, в студии — милиция, прокуратура, свидетели. При всей открытости людей, вспоминающих свою личную трагедию, вы не боитесь, что им может стать плохо?

— Очень часто у нас сидят психологи — это наши основные помощники из числа независимых специалистов. Бывает, что у нас дежурят врачи «Скорой помощи». Например, в программе о полковнике Савельеве — помните полковника ФСБ, который погиб у шведского посольства? В студии сидела его жена, а у входа стояла машина с врачами. Им пришлось оказывать ей помощь, хорошо что незначительную — что-то вроде нашатыря.

Я не могу вам рассказать много подробностей про организацию наших съемок. Я в студии до начала передачи обрабатываю лишь географию перемещения ведущего — где встать. А потом — импровизация.

— Только импровизация?

— Конечно. Иначе я начну все вспоминать, а надо говорить. У меня может быть только «сценарная рыба» — фамилии и все.

— А вы знаете, как закончится программа?

— Примерно да. Скрывать не буду. Но я не угадываю где-то наполовину. Иногда знаете как бывает — человек в студии не смотрит на факты. Он уже уверен в своих выводах и живет, скажем, мечтой о мести. И вдруг понимает, что он ошибался. Ему потом сложно жить без своей версии преступления. Я, в общем-то, их понимаю. Я пытаюсь встать на их место, не во время передачи, конечно, а потом.

— А обратная связь существует? Вы прослеживаете судьбу своих героев дальше?

— Как правило, мы остаемся друзьями. Потом они приходят, говорим и о том, что изменилось в «их» деле. Что-то мы о них узнаем..

— А у вас нет идеи делать, скажем, сюжеты по итогам программ? Или это не нужно?

— Есть. Давно мы хотели делать послесловия после каждого эфира. Но пока руки не дошли.

— Николай, а вы можете когда-нибудь взяться за дело Гусинского?

— Когда-нибудь возьмемся, но сейчас я бы не хотел, чтобы это выглядело как самообеление. Нарушений там очень много.

Сейчас, под Новый год, мы уходим в отпуск. Появимся только 11 января.

Последняя программа будет 21 числа — она посвящена запискам, найденным на лодке «Курск». А в Новый год пусть настроение не формируется правдой о преступлениях.

А вообще-то, скоро мы займемся расследованием исторических преступлений.

— А свидетели тоже будут?

— А вот посмотрите, кто они и как можно провести следственные эксперименты сегодня.

Вообще в телевидении есть два понятия: о чем и как. Когда они совместимы — это идеально.

— Скажите напоследок: можно ли в России спать спокойно?

— Я бы не советовал. Хотя, вы сами понимаете, я же не милиционер — даже пистолета в руках не держал.